Начало романа Олдоса Хаксли «Контрапункт»
Очень подробно описан механизм падения СЗ от щипцов, внешних и внутренних.
Это во многих произведениях детально описано.
Давайте разберём?
«Ты вернешься не поздно? - В голосе Марджори Карлинг слышалось
беспокойство, слышалось что-то похожее на мольбу.
- Нет, не поздно, - сказал Уолтер, с огорчением и с чувством вины
сознавая, что он лжет. Ее голос раздражал его. Она растягивала слова, у нее
было слишком изысканное произношение, даже когда она волновалась.
- Не позже двенадцати. - Она могла бы напомнить ему о том времени,
когда он ходил в гости с ней. Она могла бы это сделать, но она этого не
сделала: это было против ее принципов, она не хотела навязывать свою любовь.
- Ну, скажем, в час. Ты сама знаешь, с этих вечеров раньше не уйдешь.
Но она этого не знала по той простой причине, что ее на эти вечера не
приглашали, так как она не была законной женой Уолтера Бидлэйка. Она ушла к
нему от мужа, а Карлинг был примерным христианином и, кроме того, немного
садистом и поэтому отказывался дать ей развод. Уже два года они жили вместе.
Всего два года; и он уже перестал любить ее, он полюбил другую. Грех потерял
свое единственное оправдание, двусмысленное положение в обществе - свою единственную компенсацию. А она ждала ребенка.
- В половине первого, Уолтер, - умоляла она, отлично зная, что ее
назойливость только раздражает его и заставляет его любить ее еще меньше. Но
она не могла не говорить: ее любовь к нему была слишком сильной, ее ревность
- слишком жгучей. Слова вырывались у нее сами собой, этому не могли помешать
никакие принципы. Было бы лучше для нее, а может быть, и для Уолтера, если
бы у нее было меньше принципов и если бы она
была менее сдержанна в выражении своих чувств. Но с детства ее приучили
владеть собой. По ее мнению, только невоспитанные люди "устраивают сцены".
Умоляющее "в половине первого, Уолтер" было все, что могло пробиться сквозь
ее принципы. Слишком слабый, чтобы тронуть Уолтера, этот взрыв чувств мог
вызвать в нем только раздражение. Она это знала и все-таки не могла
заставить себя молчать.
- Если мне удастся. - (Ну вот: готово. В его голосе слышалось
раздражение.) - Но я не могу обещать, не жди меня. - Потому что, думал он
(образ Люси Тэнтемаунт неотступно его преследовал), конечно, он не вернется
в половине первого.
Он поправил белый галстук. В зеркале он увидел ее лицо рядом со своим.
Бледное лицо и такое худое, что в тусклом свете электрической лампочки щеки
казались ввалившимися от глубоких теней, отбрасываемых скулами. Вокруг глаз
были темные круги. Ее прямой нос, даже в лучшие времена казавшийся слишком
длинным, выступал над худым лицом. Она стала некрасивой, она выглядела
утомленной и больной. Через шесть месяцев у нее родится ребенок. То, что
было отдельной клеткой, группой клеток, кусочком тканей, чем-то вроде червя,
потенциальной рыбой с жабрами, шевелилось внутри ее и готовилось стать чело-
веком - взрослым человеком, страдающим и наслаждающимся, любящим и ненавидящим, мыслящим, знающим. То, что было студенистым комком внутри ее тела, придумает себе бога и будет поклоняться ему; то, что было чем-то вроде рыбы, будет творить и, сотворив, станет полем брани между добром и злом; то, что жило в ней бессознательной жизнью паразитического червя, будет смотреть на звезды, будет слушать музыку, будет читать стихи. Вещь станет индивидом, крошечный комок материи станет человеческим телом с человеческим сознанием.
Поразительный процесс созидания происходил внутри ее; но Марджори ощущала
только тошноту и усталость. Для нее вся эта тайна сводилась к тому, что она
подурнела и находилась в постоянной тревоге за свое будущее; физическое
недомогание, к которому прибавлялось нравственное беспокойство. Когда она
впервые поняла, что беременна, она обрадовалась, несмотря на преследовавший
ее страх неприятных последствий для ее тела и общественного положения. Она
надеялась, что ребенок вернет ей Уолтера, который уже тогда начал отходить
от нее, ребенок возбудит в нем те чувства, которых не хватало его любви,
чтобы быть полной. Она боялась физических страданий и неизбежных трудностей.
Но ради того, чтобы усилить привязанность Уолтера, стоило пойти на все
страдания, на все трудности. Несмотря ни на что, она была довольна. Сначала
казалось, что ее надежды оправдались. Узнав, что она ожидает ребенка, он
стал относиться к ней с большей нежностью. Две-три недели она была
счастлива, она примирилась со страданиями и неудобствами. Но очень скоро все
изменилось: Уолтер встретил ту женщину. В те часы, когда он не ухаживал за
Люси, он старался быть как можно более заботливым, но она понимала, что за
этой заботливостью скрывается недовольство, что он нежен и внимателен из
чувства долга и что он ненавидит ребенка, который заставляет его считаться с
матерью. Его ненависть к ребенку передалась и ей. Ощущение блаженства
исчезло, остался только страх. Страдания и неудобства - вот что сулило ей
будущее. А пока что - дурнота, усталость, физическое безобразие. Как может
она в этом состоянии отстаивать свою любовь?
- Ты любишь меня, Уолтер? - вдруг спросила она.
Уолтер на мгновение перевел взгляд своих карих глаз с отражения
галстука на отражение ее грустных серых глаз, напряженно смотревших на него.
Он улыбнулся. "Если бы она только оставила меня в покое!" - подумал он. Он сжал губы и снова раздвинул их, имитируя поцелуй. Но Марджори не ответила ему улыбкой. Ее лицо осталось по-прежнему грустным и беспокойным. Ее глаза заблестели, и на ее ресницах неожиданно выступили слезы.
- А ты не остался бы сегодня вечером со мной? - попросила она, забывая
о своем героическом решении никогда не взывать к его любви и не заставлять
его делать ничего против воли.
Вид ее слез, звук ее взволнованного, упрекающего голоса наполнил Уолтера смешанным чувством злобы, жалости и стыда.
"Неужели ты не понимаешь, - хотелось ему сказать, но у него не хватило
мужества сказать это, - неужели ты не понимаешь, что теперь не так, как было
прежде, что теперь не может быть так, как было прежде? А если говорить
правду, прежде тоже никогда не было так: я только делал вид, но на самом
деле я никогда не любил тебя по-настоящему. Будем друзьями, будем
товарищами, мне приятно с тобой, я прекрасно отношусь к тебе. Но, Бога ради,
не пичкай меня своей любовью, не насилуй меня. Если бы ты знала, как
отвратительна чужая любовь, когда сам не любишь, каким насилием, каким
оскорблением она кажется".
Но она плакала. Слезы катились по капле из-под опущенных век. Лицо
дрожало и расплывалось в страдальческой гримасе. А он ее мучает. Он
ненавидел себя. "Какое она имеет право шантажировать меня своими слезами?"
При этом вопросе он сам начинал ненавидеть ее. Слеза катилась по ее длинному
носу.
"Она не имеет права так поступать, не имеет права. Почему она не может
вести себя разумно? Потому что она любит меня".
"Но я не хочу ее любви, не хочу. - Раздражение его усиливалось. - Она
не имеет права так себя вести, во всяком случае теперь. Это шантаж, -
повторял он про себя, - шантаж. Какое она имеет право шантажировать меня
своей любовью или тем, что я когда-то тоже любил ее! Да и любил ли я ее
когда-нибудь?"
Марджори достала платок и принялась вытирать глаза. Ему было стыдно
своих гнусных мыслей. Но причиной стыда была она: это была ее ошибка. Ей не
следовало бросать мужа. Они отлично могли бы устроиться. Послеобеденные часы
у него в мастерской. Это было бы так романтично.
"Но ведь я сам потребовал, чтобы она ушла от мужа".
"Но она должна была понять и отказаться. Она должна была понять, что моя любовь не может продолжаться вечно".
Но она поступила так, как хотел он: ради него она отказалась от всего,
согласилась на двусмысленное положение в обществе. Тоже шантаж. Она
шантажировала его своими жертвами. Он возмущался тем, что своими жертвами
она взывала к его порядочности и чувству долга.
"Но если б _у нее_ самой была порядочность и чувство долга, - думал он,
- она не стала бы требовать их от меня".
Но она ждала ребенка.
"Неужели она не могла сделать так, чтобы его не было?"
Он ненавидел ребенка. Из-за этого ребенка он чувствовал себя еще более
ответственным перед его матерью, еще более виноватым, когда причинял ей
страдания. Он смотрел, как она вытирает мокрое от слез лицо. Беременность
обезобразила и состарила ее. На что она вообще рассчитывала? Но нет, нет,
нет! Уолтер закрыл глаза и сделал чуть заметное судорожное движение головой.
Эту подлую мысль нужно раздавить, уничтожить.
"Как могут такие мысли приходить мне в голову?" - спросил он себя.
- Не уходи, - повторила она. Ее утонченный выговор, манера растягивать
слова, высокий голос действовали ему на нервы. - Прошу тебя, не уходи,
Уолтер!
В ее голосе слышалось рыдание. Снова шантаж. Господи, как мог он дойти
до такой низости? И все-таки, несмотря на стыд, а может быть, даже благодаря
ему, постыдное чувство все усиливалось. Отвращение к ней усиливалось, потому
что он стыдился его; болезненное ощущение стыда и ненависти к самому себе,
которое Марджори вызывала в нем, порождало в свою очередь отвращение.
Негодование порождало стыд, а стыд в свою очередь усиливал негодование.
"О, почему она не может оставить меня в покое?" Он страстно, напряженно
желал этого, тем более страстно, что сам он подавлял в себе это желание.
(Ибо он не смел его проявить; он жалел ее, он хорошо относился к ней,
несмотря ни на что; он неспособен был на откровенную, неприкрытую жестокость
- он был жесток только от слабости, против своей собственной воли.)
"Почему она не оставит меня в покое?" Он любил бы ее гораздо больше, если бы она оставила его в покое; и она сама была бы гораздо счастливей. Во много раз счастливей. Ей же было бы лучше... Тут ему вдруг стало ясно, что
он лицемерит. "И все-таки, какого дьявола она не дает мне делать то, чего я
хочу?"
Комментарии (0)